Борис Григорьев относится к числу художников, о которых в России незаслуженно редко вспоминают. Впрочем, он и сам предвидел, что родина может стать для него мачехой...
Родился он в 1886 году в Москве и был незаконнорожденным сыном шведки Клары фон Линденберг. Только когда мальчику исполнилось 4 года, его отец. один из руководителей Волжско-Камского коммерческого банка Дмитрий Григорьев решается официально "усыновить" собственного сына и отвозит его к своей семье в Рыбинск.. Но из-за печати незаконнорожденности (в старой России она порой превращалась в тяжкий груз) и "полушведского" происхождения детство мальчика не было счастливым, во всяком случае, сам Борис не считал свою жизнь в Рыбинске радостной. В 17 лет он возвращается в Москву и поступает в Строгановское художественно-промышленное училище - главную "кузницу кадров" авангардной живописи начала 20 века. С 1903 по 1907 годы Борис учится в Строгановке, а потом перебирается в Петербург, и уже вполне сложившимся мастером до 1913 года посещает как вольнослушатель занятия в Академии художеств.


В этот период о нем вспоминают шведские родственники и приглашают его в гости, с прицелом уговорить остаться в Швеции. В 1909 году Борис едет к ним в гости. Но в Швеции все для него чужое, он ощущает себя русским и довольно быстро возвращается домой в Россию. Больше ему понравилось в Париже, где Борис в 1913 году провел несколько месяцев и выполнил цикл работ, посвященный парижской жизни. Но его по-прежнему тянет на родину и после путешествия во Францию он снова возвращается домой

Еще продолжая "вольное" обучение в Акдемии, Борис начинает завоевывать славу в кругах современных российских живописцев. Его приглашают в знаменитые творческие объединения - в 1909 году он становится членом близкого футуризму "Союза импрессионистов", возглавляемого Н.И. Кульбиным, а в 1913 вступает в "Мир искусства". Его работы пользуются спросом, особенно портретная живопись, хотя "модели" предстают на них в несколько шаржированном виде.


В 1914 году начинается война. Но для Бориса это время - один из самых счастливых  периодов в жизни. Ему нет еще и 30 лет, он молодой, но уже признанный и даже знаменитый художник, свой человек в богемных местах Петербурга. В кабаре "Бродячая собака", и позже в "Приюте комендиантов" Григорьев выступает с чтением собственных стихов, которые восхищали многих знатоков, например, Корнея Чуковского. Близок был художник и к театральным кругам, причем по-деловому близок, а не просто как оформитель разовых спектаклей. Он стал одним из учредителей петербургской студии Мейерхольда на Бородинской улице и присутствовал почти на всех репетициях гениального режиссера. Именно здесь был выполнен удивительный двойной портрет Мейерхольда - убивающего в красном и умирающего в черном. Это реальные эпизоды репетиций - Мейерхольд в красной одежде лучника показывает как на сцене надо убивать, а потом, взбежав на сцену в чем был в зале (а именно, во фраке и цилиндре), показывает, как надо умирать (этюд адресован актрисе Каролине Павловой, которая никак не могла достоверно умереть в спектакле "Шарф Коломбины"). Но в результате портрет, ставший в последнее время в России одной из немногих знаменитых работ Григорьева, приобрел фантастический символизм (его даже называют провидческим).

Были у Григорьева и удачные женские портреты, и пикантные этюды, изображающие девиц из веселых заведений.

Личная жизнь у Григорьева тоже складывается счастливо - он по любви женится, в 1915 году у него рождается сын.

В 1917 году художник приступает к циклу "Расея", работа над которым растягивается на несколько лет. На полотнах Григорьева появляются лица простых крестьян из российской глубинки, а не только завсегдатаев художественных салонов Петербурга.
Эти работы в стране, где забурлили революционные процессы, были встречены с огромным интересом. Александр Блок называл Григорьева художником мыслящим, но мыслящим "глубоко и разрушительно".

Революция быстро разрушила мир художника - замерзающий, голодный Петроград, кровь, жестокость и абсурдность того нового, что пришло в жизнь... Кроме всего прочего, у него был маленький ребенок, для которого негде было достать хотя бы молока и фруктов. Каждый день повергал художника во все большее уныние.
Григорьев пытался найти себя в новом времени. Он вступил в профсоюз художников, пытался преподавать, занимался праздничным оформлением Петрограда осенью 1918 года, сотрудничал с большевистскими журналами... Но эта жизнь не могла дать художнику ни радости, ни покоя.
«Моя душа полна смятения, — писал он 14 сентября 1919 года В.Федорову, заведующему декорационной частью Большого театра, на сцене которого планировалась постановка «Снегурочки» в оформлении Григорьева, — …сейчас я совершенно ненормален, потому что вокруг меня вся жизнь ненормальна».

В октябре 1919 года Григорьев решился бежать из большевистской России - свободно уехать было уже невозможно. Он посадил жену и сына в лодку в дачном пригороде Петрограда и налег на весла. По заливу, под осенним ветром семейство Григорьевых доплыло до Финляндии... Операция была более, чем рискованной, но все обошлось благополучно.

У Григорьева началась эмигрантская жизнь. Берлин, Париж, Прага, Латинская Америка, США.

В отличие от многих других эмигрантов жизнь Григорьева была вполне благополучной. Он стал очень модным и популярным художником в западных странах, получал множество заказов, приглашения преподавать в художественных Академиях разных стран... Художники Латинской Америки были под огромным влиянием его творческих принципов. Он построил себе виллу во Франции на морском берегу... Единственное, что отравляло его существование - безумная тоска по родине. Что такое ностальгия, Григорьев узнал очень хорошо. Он общался по-дружески преимущественно с русскими людьми, занесенными, как и он на чужбину, и теми, кто попадал на Запад в творческие командировки. Родились знаменитые (но, увы, не в нашей стране) портреты Шаляпина, Горького, Керенского, Есенина... Актеры МХТ Станиславского, находившиеся за границей в гастрольной поездке, приходили после спектаклей в студию Григорьева прямо в гриме, и он старался запечатлеть их в сценическом образе.

И всех, у кого в России оставались какие-то связи, художник просил: похлопочите перед правительством, попросите Луначарского, обратитесь к Калинину, я хочу вернуться... Но в СССР его объявили предателем и отщепенцем. И все же лет десять художник жил в иллюзиях, что вот-вот вернется на родину. Правду он осознавал медленно. И наверное этот внутренний душевный разлад давал новые импульсы его творчеству - 54 иллюстрации к "Братьям Карамазовым" имели фантастический успех в Нью-Йорке на выставке Общества библиофилов. "Не книжная архитектоника руководила автором; не архитектор строил это здание — а психолог… Серия “Карамазовых” была не только иллюстрацией, это было дополнение о Достоевском, это было углубление, развитие основной темы; иллюстрации играли роль оркестра при оперных партиях певцов. В этом цикле Борис Григорьев продолжал свою “Расею”, но еще более жуткую, глубокую, смятенную, запутанную, полузвериную, грешную, но смиренно молящую в своем покаянии. Здесь был весь Федор Михайлович с его пророческим анализом многогранной и многострадальной Руси", - вспоминал художник Юрий Черкесов.
В чем-то иллюстрации Григорьева поспособствовали тому, что "Братья Карамазовы" для американцев надолго превратились в самую главную русскую книгу...


«Я весь ваш, я русский и люблю только Россию, не будучи совершенно политиком, — признавался Григорьев в письме к Евгению Замятину, с которым дружил. — Сами судите, если еще можете, если Россия, страдаючи, не поняла, наконец, что была — постольку Россия, поскольку живы еще ее художники! Пасынков не должно быть больше, как было прежде. Или мы сыновья и нас надо приласкать или к чертовой матери — ее мать — старую ведьму. И без нее обойдемся»

Только когда Евгению Замятину удалось в 1932 году выехать на Запад и первые месяцы по приезде он жил в квартире Григорьева, а летом на его вилле, и друзья могли много и откровенно обо всем говорить, Григорьев окончательно понял, что его Расеи уже нет, и надежды на возвращение бессмысленны. В последние годы жизни преуспевающий художник все чаще впадал в уныние.
"Со мной что-то случилось, — писал он друзьям, — много думаю и многое мне стало ясно, до того ясно, что дальше уж некуда идти. Я всегда завидовал какому-нибудь телеграфисту, который так ясно на все смотрит и видит то, на что глядит; теперь со мной случилось вот это самое — гляжу… и до чего гадко все на свете, до чего же я все иначе представлял, пересоздавал, воображал"...


Работу над этим автопортретом художник завершил, когда до смерти ему оставалось менее года. Умер он рано, в 52 года, в начале февраля 1939. Хронический стресс...

И только в 21 веке, когда прошло более 70 лет после его смерти, на родине о художнике по-настоящему вспомнили. И выставки Григорьева стали проходить в Русском музее и Третьяковской галерее.

Источник